УДК 322:37 (470)

ИДЕОЛОГЕМА «САМОДЕРЖАВИЕ – ПРАВОСЛАВИЕ – НАРОДНОСТЬ» В ПОЛИТИКЕ РОССИЙСКОГО ГОСУДАРСТВА В СФЕРЕ ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX в.: НОРМАТИВНО-ПРАВОВОЕ ЗАКРЕПЛЕНИЕ И ПРОБЛЕМЫ РЕАЛИЗАЦИИ

Н.Н. Зипунникова

Кандидат юридических наук, доцент, доцент кафедры истории государства и права

Уральская государственная юридическая академия. 620066, г. Екатеринбург, ул. Комсомольская, 21

E-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Статья посвящена «теории официальной народности», продвигавшейся министром народного просвещения С. Уваровым (1833–1849) в качестве государственной идеологии Российской империи. Выявляются ее истоки, анализируется законодательное закрепление и практика реализации.

Ключевые слова: самодержавие; православие; народность; Министерство народного просвещения; государственная идеология

С развитием образования сегодня и в ближайшей перспективе связывают все в большей степени духовный прогресс человечества и подготовку людей к жизни в стремительно меняющемся мире, перспективы экономического роста и успехи социально-политического реформирования, дальнейшее развертывание научно-техни­ческого прогресса, интеграцию в мировое сообщество и сохранение национальных традиций, а также решение иных острейших проблем [16, с. 9].

Соответственно начавшийся XXI век охарактеризован как «вызов образовательным системам». В эпоху глобализации, Болонского и прочих процессов интерес к теме поиска национальной идеи, в том числе «в педагогическом измерении», а также обоснованию духовных традиций отечественного образования только обостряется. Разнообразное, порой прямо противоположное отношение современного российского общества и отдельных его представителей к конструкции «государственная идеология» не только не отменяет ее активного научно-теоретического, политического, обыденного и прочего бытования, но и, похоже, способствует ее «процветанию». Как замечает Е.П. Белозерцев, идеология внутренне присуща (имманентна) тому типу общества, в котором мы сегодня живем. Особенно заинтересовано в той или иной идеологии государство, ибо оно не умеет успешно функционировать, полагаясь только на принуждение; политическая власть обязательно нуждается в моральном обосновании. Исследователь рассуждает также об органичном «триединстве отечественного образования», а также отмечает, что три обобщающих понятия – «духовность», «народность» и «державность» (препарируемые через логическую схему «личность, общество, государство») могут составить суть национальной идеи России. Налицо другое «органическое» (или генетическое?) пересечение – с известной триединой формулой графа Сергия Уварова, что указанный автор последовательно подчеркивает: «И предлагаемая в данной публикации формулировка национальной идеи России, и формулировка XIX в. графа С.С. Уварова своими истоками уходят в глубокую древность» [4, с. 68–69, 189].

Новая волна интереса к уваровской идеологеме, ее «возрождение» в современных интерпретациях актуализирует исследовательское обращение к историческому контексту ее появления, официальному закреплению посредством разного рода узаконений и проблемам реализации. Как справедливо подчеркивается, «необычайная историческая значимость этой идеологической системы находится в характерном противоречии с крайне ограниченным кругом источников, на основании которых можно пытаться реконструировать ее исходный облик» [15, с. 341]. Как будто в продолжение этой мысли звучит реплика М.М. Шевченко, замечающего, что введение в научный оборот материалов из коллекции рукописей С.С. Уварова при изучении внутренней политики у нас, по существу, только начинается [35, с. 310].

Методологически важно при этом заметить, что в ходе историко-юридических проекций и реконструкций политики российского государства в сфере образования и науки очевидной является особая роль идеологической составляющей. Министерству народного просвещения (далее – МНП) с момента его образования в начале XIX в., как справедливо отмечается, была отведена роль главного инструмента политики «просвещения» подданных империи, одной из важнейших его функций была идеологическая [20, с. 773]. Понятно, что среди прочих функций ведомства манифестировалось осуществление цензуры в империи [26], что и имело место долгие годы.

Появление данной идеологемы – триады связано с царствованием Николая I, привнесшего в государственную политику, в том числе в сфере образования и науки, новые ориентиры; период начала 1830-х гг. охарактеризован в науке как новая фаза активного идеологического строительства. Однако в преддверии артикуляции новой официальной формулы осуществлялась непростая коррекция политико-идеологичес­ких установок «просвещенного абсолютизма» начала столетия. Важнейшими ее результатами можно назвать создание и деятельность объединенного ведомства – Министерства духовных дел и народного просвещения во главе с А.Н. Голицыным (1817–1824 гг.) и «концепцию истинного просвещения», выдвинутую следующим министром – А.С. Шишковым.

С новым монархом, личность и политический курс которого в историографии теперь уже не представлен исключительно негативными оценками, связана эпоха романтизма. Доктрина его царствования базировалась на миропонимании, восходящем к консервативной романтической историко-политической концепции [8, с. 117–118]. Отмечается, что романтизм возник как радикальное переосмысление наследия XVIII столетия, где преобладающее значение получили общечеловеческие начала, «космополитический дух». Романтическая интроспекция, по словам Г.А. Гуковского, была одной из идеологических и эстетических форм прогресса в условиях буржуазных революций; собственно влияние буржуазной революции во Франции на формирование западноевропейского романтизма предопределило его отличия от романтизма в России, не пережившей эти события «даже в отраженном виде» [6, с. 21, 87]. Романтизм открыл движение, освободив его от механистичности, придав ему характер органического, внутреннего развития, что проявилось в философии, литературе, искусстве, истории. Даже констатируя многие «уродливые формы» немецкого романтизма, исследователи еще в XIX в. отмечали его полезность для развития науки и литературы [5, с. 62].

Именно романтизм «открыл» национальную историю, привнеся в нее сознание самобытности, неповторимости. В широком спектре политических учений романтизма сформировался романтический консерватизм, поставивший в центр эволюции общества иррациональное начало («силы духа», «дух народа», «исторические начала»). «В этом случае романтический провиденционализм становится воплощением непостижимости и непреложности основных законов мирового исторического процесса, поставленных над человеком и над обществом, осуществляющих жизнь человечества без ведома человечества. Таким историческим началом, связанным с Провидением, может оказаться власть и ее конкретное воплощение – государство», – подчеркивают исследователи истории культуры [34, с. 19–20; 8, с. 117]. Исследование творческой силы духа, как считается, особенно популярным было в школе романтиков иенского периода (братья Шлегели, Шеллинг, др.); влияние романтических представлений на правовые учения, в частности на историческую школу права, показывали многие авторы. Так, П.И. Новгородцевым отмечалось весьма возможное усвоение у романтиков идеи национального развития права в концепции Савиньи. Кроме Савиньи, связь с романтическими идеями Новгородцев в своем магистерском сочинении усматривал у Гуго, Пухты, др. [23, с. 54–61; 1, с. 40–42].

Лекции Савиньи и других немецких профессоров, как известно, слушали выпускники Профессорского института в Дерпте и «школы профессоров» М. Сперанского, впоследствии «заселившие» юридические кафедры российских императорских университетов и выступившие генеральными проводниками межкультурной и научной коммуникации, транслируя во многом идеи исторической школы права. Историческая школа права, возникшая как реакция на господство естественно-правовой доктрины, переосмысливавшая юридическую догму, в базовых своих основаниях характеризуется консервативной направленностью; правовой идеал «истористов» в прошлом. Главная исследовательская задача историков права провозглашалась так: «вскрыть тайны народного духа» [31, с. 115; 21, с. 224; 10, с. 25].

Для императора Николая I самодержавие (один из элементов формулы) стало непререкаемым догматом и самоценностью, не нуждавшейся ни в оправданиях, ни в доказательствах полезности. Кроме того, по мнению историков, «именно благодаря романтической цельности Николай I задал императорский "стандарт", на который ориентировались последующие монархи» [34, с. 20–21, 29].

Благодаря «удачному названию» А.Н. Пыпина интересующая нас конструкция уже давно и привычно именуется «теорией официальной народности». Автор его использовал в статьях 1872–1873 гг. в журнале «Вестник Европы», а впоследствии в работе «История русской этнографии» (Т. I: Общий обзор изучения народности и этнография великорусская), вышедшей в Санкт-Петербурге в 1890 г. [15, с. 341; 32, с. 420]. Проводником ее от идеологического ведомства был С.С. Уваров – «один из самых безнравственных министров XIX в» [9, с. 82]. Этот значимый в истории российской науки и просвещения государственный деятель удостоен в историографии и других характеристик – «нетипичный представитель русского бюрократического консерватизма» [34, с. 70], «вдохновитель политической публицистики периода наполеоновских войн, талантливо развивавший идеи правительственного либерализма» [11, с. 57], «инициатор модернизации только что созданной системы образования» [25, т. 2, с. 417]. При характеристике роли такого чиновника, как министр народного просвещения, в имперской системе управления отмечается и его руководство цензурой и выработка государственной идеологии. Примечательно, что иллюстрируется такая роль именно деятельностью на данном посту С.С. Уварова [20, с. 776].

Считается, что анализируемая триада концентрированно выражена в циркуляре о вступлении в должность министра народного просвещения гр. С. Уварова, напечатанном в первом же номере инициированного им Журнала министерства, а также в известной записке 1843 г. [7]. Циркуляр от 21 марта 1833 г. провозглашал: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование, согласно с Высочайшим намерением Августейшего монарха, совершалось в соединенном духе Православия, Самодержавия и народности». Считается также, что автором «печально знаменитой триады» [11, с. 57] был именно С.С. Уваров, хотя в отношении источников данной формулы, как отмечалось выше, не все ясно.

Во введенном в научный оборот не так давно А. Зориным (статья А. Зорина и текст документа опубликованы в качестве приложения в работе Е. П. Белозерцева) автографе меморандума С.С. Уварова Николаю I (март 1832 г.) европейские революционные события определены как «нравственная зараза», «самой характерной приметой» которой являлось «всеобщее возбуждение умов», и названы «три великих государственных начала» для усиления и благоденствия России: национальная религия, самодержавие и народность. «Утверждая, что эти три великих рычага религии, самодержавия и народности составляют еще заветное достояние нашего отечества, которое несколько лет специальных занятий позволили мне узнать ближе, я считаю себя вправе добавить, что безумное пристрастие к нововведениям без узды и разумного плана, к необдуманным разрушениям составляет в России принадлежность крайне незначительного круга лиц, служит символом веры для школы столь слабой, что она не только не приумножает числа своих приверженцев, но и ежедневно теряет некоторых из них. Можно утверждать, что в России нет учения менее популярного, ибо не существует системы, которая оскорбляла бы столько понятий, была бы враждебна стольким интересам, была бы более бесплодна и в большей степени окружена недоверием», – обращался к монарху Уваров [4, с. 672–677].

В поисках истоков рядом авторов последовательно проводится идея о связи уваровского «произведения» – триады с политической теорией немецкого романтизма. А по мнению Б.Ф. Федорова, четкая тройственная формула есть превращение идей манифеста о восшествии на престол Николая I: «Конечно, можно предположить, что распространявшаяся тогда философия Гегеля подсказала автору идею триады, но ведь гегелевская триада требует борьбы (тезис-антитезис-синтез), а у Уварова – полная гармония элементов. Мало вероятно и влияние Божественной троицы – Уваров был весьма далек от церкви. Скорее всего он взял за основу царский манифест и сам выделил из него три элемента» [9, с. 81–82].

Свою деятельность в учебно-научном ведомстве С.С. Уваров начал осуществлять еще в предшествующее царствование, посему находим весьма плодотворными попытки искать более ранние «корни» доктрины. Небезосновательным видится предложение искать их в сочинениях Н.М. Карамзина, в частности в «Записке о древней и новой России», где автор высказывал надежду, что основой государственного бытия России может быть только единство монархии, православной веры и национальной самобытности [1, с. 57]. «Самодержавие есть Палладиум России: целость его необходима для ее счастья», – формулировал Карамзин. Среди его предложений – и усиление роли Синода, который должен иметь «более важности в составе и действиях». По словам Карамзина – «писателя, поэта, журналиста, историка, создателя новой русской прозы» (характеристика Ю.М. Лотмана) [18, с. 219], «не довольно дать России хороших губернаторов; надобно дать и хороших священников; без прочего обойдемся и не будем никому завидовать в Европе». Прямые и косвенные апелляции к «народному духу» неоднократно использовались Карамзиным, например, при объяснении недостатков реформ Петра Великого («дух народный составляет нравственное могущество государств»), или при характеристике работ по систематизации российского законодательства («для старого народа не надобно новых законов»; «русское право так же имеет свои начала, как и римское; определите их и вы дадите нам систему законов») [17, с. 491–554].

Справедливыми видятся и замечания И.А. Емельяновой о том, что истоки концепции Уварова (в частности, идея об «особом духе» русского народа) содержатся в документах 1813–1818 гг. – периода начала деятельности чиновника в МНП. Подробно охарактеризованные в историографии мероприятия казанского и петербургского попечителей Магницкого и Рунича (нередко называвшиеся «эпохой разгрома университетов») были как будто органичным проявлением формировавшейся идеологической концепции [10, с. 11–12]. В то же самое время особой заслугой С. Уварова является содействие «восстановлению» столичного университета, также столь подробно описанное в историографии [11, с. 56–74; 25, т. 2, с. 416–470; 2, с. 280–302].

Значимыми в преддверии официальной артикуляции триады являлись, полагаем, деятельность Комитета устройства учебных заведений, издание Рескрипта 1827 г. и школьная реформа 1828 г. Кроме того, в орбиту государственных интересов (контроля – соответственно) настойчиво включалось домашнее и частное образование. От Комитета, созданного в 1826 г., ожидалось обеспечение «должного и необходимого единообразия, на коем должно быть основано как воспитание, так и учение»; для достижения этой цели ему вменялось в первую очередь сличить уставы учебных заведений разных ступеней [30, т. 2, отд. 1, стб. 22–23]. Обращаясь к министру А.С. Шишкову в 1827 г. с рескриптом, император подчеркнул, что почитает «народное воспитание одним из главнейших оснований благосостояния Державы» и желает, «чтоб для оного были постановлены правила, вполне соответствующие истинным потребностям и положению Государства». Далее шло обоснование того, что обучение, наряду с общими для всех понятиями о вере, законах и нравственности, должно соответствовать «состоянию» учащегося. В гимназии и университеты допускались теперь лица только свободных состояний [30, т. 2, отд. 1, стб. 60–62]. Таким образом, манифестировался принцип сословного образования. Устав гимназий и училищ уездных и приходских, состоящих в ведомстве университетов Санкт-Петербургского, Московского, Казанского и Харьковского (1828 г.), во многом воплощал этот принцип [24, с. 63–65].

Отражением сословной политики стало создание с середины 1830-х гг. таких средних учебных заведений, как Дворянские институты (в Москве, Вильно, Пензе, других городах), закрытых только в 1860-е гг. [30, т. 2, отд. 1, стб. 543, 1104, 1147; отд. 2, стб. 293; т. 3, стб. 1073, 1106]. В соответствии, к примеру, с Положением о Московском Дворянском институте, который пользовался правами и преимуществами, присвоенными гимназиям, в нем могли воспитываться дети российских дворян (преимущественно Московской губернии) с целью их подготовки к продолжению образования в университете [30, т. 2, отд. 1, стб. 875–884].

Позиция специального комитета, рассматривавшего вопрос о грамотности крепостных, также свидетельствовала о тесной связи образовательной и сословной политики: «законы, ныне действующие о воспитании юношества, суть последствие и вместе с тем необходимое условие настоящего устройства наших состояний» [28, с. 26].

«Переформатирование» взаимосвязей разных ступеней образовательной пирамиды, закрепленное Положением об учебных округах и Общим уставом российских императорских университетов 1835 г., изучение будущими юристами отечественного позитивного, систематизированного в Полное собрание и Свод законодательства соответствовали идеологическому контексту. Углубленное познание национального права и законодательства в полной мере отвечало установкам правительства Николая I на рационализацию управления и укрепление режима законности. Кроме того, образование и наука увязывались новым уставом Академии наук (1836 г.); обязанностью ученого учреждения называлось «попечение о распространении просвещения вообще и направления оного к благу общему» [30, т. 2, отд. 1, стб. 809].

Значимым для осмысления формирования новой идеологической составляющей политики государства в образовательно-научной сфере представляется также указ Правительствующему сенату от 18 февраля 1831 г. «О воспитании российского юношества в отечественных учебных заведениях», подписанный императором в бытность министром народного просвещения кн. К.А. Ливена. С одной стороны, санкционированное высшей властью узаконение нужно рассматривать как закономерную реакцию на европейские события: «… Мы с прискорбием усматриваем некоторые примеры стремления к образованию юношества вне Государства и вредные последствия для тех, кои таковое чужеземное воспитание получают». С другой стороны, не говоря напрямую о «народности», законодатель высказывается вполне в данном направлении: «Молодые люди возвращаются иногда в Россию с самыми ложными о ней понятиями. Не зная ея истинных потребностей, законов, нравов, порядка, а нередко и языка, они являются чуждыми посреди всего отечественного». Среди конкретных мер были установлены запрет обучаться за границей лицам от 10 до 18 лет и невозможность командировок с научными целями для лиц моложе 18 лет. Исключения могли допускаться лишь с императорского разрешения; в качестве санкции за нарушение установленных правил было установлено лишение права поступления на государственную службу (как военную, так и гражданскую) [30, т. 2, отд. 1, стб. 336–337].

Не менее важным видится и еще одно постановление из образовательно-научной сферы, предписавшее приостановить преподавание естественного права до издания «надлежащего по сей части руководства» (23 апреля 1833 г.). Мотивировалась данная мера заботой, «чтобы в преподавание сего предмета, столь важного, как в политическом, так и в философском отношении, не могло вкрадываться что-либо несоответственное существующему в государстве порядку вещей». Для составления учебного руководства по естественному праву, «с общим обозрением энциклопедии и лит с обтетственному правува щему в государстве порядку вещейском, так и  в философском отношении, не могло вкрадываться что-либо ературы юридических наук», был образован специальный профессорский комитет под председательством М.А. Балугьянского; в его состав вошли профессора Главного педагогического института Бессер, Фишер, Штекгардт. Предварительное рассмотрение составленного руководства поручалось М. Сперанскому [12, №1, с. 5–6]. «Поход на естественное право», имевший место в 1820–1830-е гг., традиционно рассматривается важнейшим в комплексе мероприятий по перестройке отечественного юридического образования. Естественно-правовая доктрина, таким образом, действительно уступала место уже «набравшей обороты» упоминавшейся выше исторической школы права.

В предисловии к уже упомянутому первому выпуску министерского журнала (1834 г.) констатировалась необходимость попечительного участия правительств для народов в деле «выхода из грубой тьмы невежества и дальнейшего движения к свету». Только оно, правительство, «имеет средства знать и высоту успехов всемирного образования, и настоящие нужды Отечества», поскольку оно «блюдет истинные выгоды народа и предохраняет его от тех нравственно-политических язв, которые, подобно физическим, только в общем плане Провидения могут быть не бесполезны, но коих и любовь к родине и даже здравый смысл велят нам избегать…» Особенность российских условий была показана с соответствующим идеологическим пафосом: «Царь любит Отечество в лице народа и правит им, как отец, руководствуясь Законом; и народ не умеет отделять Отечество от Царя и видит в Нем свое счастие, силу и славу». «Юноша силы и доблести, зрелый умом и жаждущий познаний, но притом сохранивший драгоценное наследие первых лет – простоту нравов и святую доверенность к Небу» – есть российская «эмблема» [12, №1, с. IV–VI].

В целях реализации таких идеологических установок был издан министерский циркуляр, опубликованный в том же номере журнала. Циркуляр, датированный 27 мая 1833 г., содержал указания, на что должны обращать внимание попечители и их помощники в ходе инспекции вверенных им учебных округов. Среди инструкций по нравственной части содержалась, например, обязанность проверки учебных книгохранилищ, чтоб не было в них книг, «противных Вере, Правительству и нравственности». Таким образом, и здесь встречаем «триаду». Композиция «правительство – вера – нравственность», полагаем, вполне соотносима с формулой «самодержавие – православие – народность»; особенно важной представляется возможность соотносимости «народности» и «нравственности». По учебной части «особенного внимания заслуживающим» было названо наблюдение, обучается ли юношество «с надлежащим тщанием» русскому языку и отечественной словесности. «Внушается ли ему при всяком удобном случае преданность к Престолу и повиновение к властям? Укрепляется ли в сердцах питомцев любовь к родине и всему отечественному?» – следовало проверять учебному начальству в подведомственных учебных заведениях. Особый контроль предписывался для частных пансионов [12, №1, с. LX–LXVI].

Министерство проводило серьезнейшую разъяснительную работу. Так, в своем журнале оно поясняло несостоятельность утверждения тогдашней французской прессы по поводу мероприятий в отношении частных пансионов в империи, особенно содержавшихся иностранцами. Была приведена выдержка из французского официального журнала народного просвещения: «Русское правительство желает совершенно овладеть воспитанием юношества и давать оному, как и всему прочему, направление самовластное. Отныне нельзя будет завести никакого нового пансиона в обеих столицах; а в прочих городах оные будут допускаемы только в случае недостатка публичных школ, а содержателями пансионов могут быть одни лишь русские подданные». Редакция российского журнала отвечала соответствующим образом: «Мы уверены, что всякий Русский признает сии укоризны за одну из тех клевет, которыми некоторые иностранцы привыкли чернить все распоряжения нашего Правительства, когда оно действует, вопреки их мыслям, к умножению нравственных сил нашего Отечества». Далее была показана краткая история вопроса с частными пансионами и официальное обоснование всех предпринятых мер. В ряду этих тезисов – невозможность нравственного влияния на юношества иностранцев, «при нынешнем расположении умов в Европе», упорядочение и расширение системы казенных учебных заведений. Цель, к которой призывал российский монарх своих верноподданных – «образование полной системы воспитания, публичного и домашнего – в духе наших учреждений и согласно с нашим народным чувством». Вновь звучала идея «истинного русского просвещения», которое и имеет в виду правительство. И только оно, правительство, «одно способно дать всему народу дух единства и под сению мудрых Венценосцев сделать его вместе и непобедимым и счастливым» [12, №4, с. 138–145].

Как свидетельствовал впоследствии А.В. Никитенко, С. Уваров называл затруднительным положение людей XIX в.: «…мы живем среди бурь и волнений политических. Народы изменяют свой быт, обновляются, волнуются, идут вперед. Никто здесь не может предписывать своих законов. Но Россия еще юна, девственна и не должна вкусить, по крайней мере теперь еще, сих кровавых тревог. Надобно продлить ее юность и тем временем воспитать ее. Вот моя политическая система» [22, с. 362]. В своем первом циркулярном обращении к начальствам учебных округов министр как раз и назвал общей обязанностью ведомства совершение народного образования, «согласно с высочайшим намерением Августейшего Монарха», в «соединенном духе Православия, Самодержавия и народности» [12, №1, с. XLIX–L].

Первые два компонента триады естественным образом нашли свое отражение в Своде основных государственных законов Свода законов Российской империи, составленного в результате работ по систематизации законодательства. Провозглашались de-jure самодержавный и неограниченный характер власти монарха, исповедание им только православной грекороссийской веры, которая, в свою очередь, называлась «первенствующей и господствующей».

И действительно, одним из сложнейших в конструкции было пояснение «народности», под которой подразумевалось, как видно из яркой палитры исследовательских комментариев, то «одно лишь крепостное право» [33, с. 419], то «историческая самобытность России» [25, т. 3, с. 201]. «Туманное» изложение «народности» самим Уваровым, по мнению Б.Ф. Егорова, связано с его нежеланием углубления и расширения соответствующей проблематики. «Проблема народности, как она ставилась немецкими романтиками и, в более расширенных и разнообразных вариантах, русскими эстетиками и критиками 1820-1830-х гг., вела к изучению национального своеобразия, к исследованию жизни и идеалов народа», – пишет Б.Ф. Егоров [9, с. 83].

Ставший доступным заинтересованной публике и уже отмечавшийся документ Уварова 1832 г. свидетельствует о том, что автор триады прямо подчеркивал сложность вопроса: «Вопрос о народности более сложен, чем о самодержавной власти…» Главное затруднение, по Уварову, заключается «в соглашении древних и новых понятий, но народность не состоит в движении назад ни даже в неподвижности; государственный состав может и должен развиваться подобно человеческому телу: по мере возраста человека меняется, сохраняя лишь главные черты». «Речь не идет о том, чтобы противиться естественному ходу вещей, но лишь о том, чтобы не наклеивать на свое лицо чужую и искусственную личину, о том, чтобы сохранить неприкосновенным святилище наших народных понятий, черпать из него, поставить эти понятия на высшую ступень среди начал нашего государства и, в особенности, нашего народного образования», – писал он [4, с. 676].

Примечательным находим размещение все в том же первом номере министерского журнала «Рассуждения, читанного в торжественном собрании Императорского Санкт-Петербургского университета ординарным профессором Плетневым, 31 августа 1833 г. “О народности в литературе”». В звуках слова «народность», по мнению профессора, есть еще «для слуха нашего что-то свежее и, так сказать, необносившееся; есть что-то, к чему не успели мы столько привыкнуть, как вообще к терминам средних веков». Аккордной в речи Плетнева стала следующая сентенция: «В то время как, по Высочайшей воле прозорливого Монарха, путеводителем и судьей нашим в деле народного просвещения явился Муж, столь же высоко образованный, как и ревностный патриот, его первое слово к нам было: народность. В этих звуках мы прочитали самые священные свои обязанности. Мы поняли, что успехи отечественной Истории, отечественного Законодательства, отечественной Литературы, одним словом: всего, что прямо ведет человека к его гражданскому назначению, должна быть у нас всегда на сердце…» [12, №1, с. 2, 30]. В последующие десятилетия (в 1840–1850-е гг.) тема народности в истории, литературе, искусстве, даже науке была одной из популярнейших, о чем свидетельствует дискуссионные публикации в отечественной периодике того времени.

Ссылаясь на С.В. Рождественского – официального историографа МНП, И.А. Емельянова отмечает, что необходимость преодоления разночтения принципа «народности» побудила Уварова обратиться 30 мая 1847 г. к попечителям учебных округов со специальным циркуляром. И именно в нем министр «расшифровал» понятие «народность» как беспредельную преданность и повиновение самодержавию [10, с. 12]. Это важное заявление естественным образом побудило к поиску документа. В сборнике распоряжений по МНП циркуляр с названной датой, увы, отсутствует, не оказалось его и в официальной части министерского журнала. Вслед за «Правилами порядка испытаний медицинских студентов на степень Доктора», утвержденных министром 23 мая 1847 г., размещено циркулярное предложение «вследствие высочайшего повеления об определительном означении в формулярных списках чиновников недвижимого имения каждого» от 16 июня 1847 г. [13].

Таким образом, для укрепления воспитательного влияния на российское юношество Уваровым предлагалось «привести оное, почти неукоснительно, к той точке, где слияться должны, к разрешению одной из труднейших задач времени, – образование правильное, основательное, необходимое в нашем веке, с глубоким убеждением и теплой верою в истинно русские охранительные начала православия, самодержавия и народности, составляющие последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия нашего Отечества». В русле этой политики, кроме прочего, при гимназиях были учреждены классы российского законоведения [27; 19, с. 169–171]. Русское законоведение приобрело характер главного предмета для лиц, готовившихся после окончания гимназии на государственную службу; преподавалось оно и в военно-учебных заведениях. Преподавание этого предмета осуществлялось по программе проф. К.А. Неволина: в 5-м классе изучались основные законы, учреждения и уставы о гражданской службе, а также законы о состояниях, в 6-м классе – законы гражданские с гражданским судопроизводством, в 7-м – законы уголовные и полицейские и уголовное судопроизводство [14, с. 173–174; 29, с. 701].

Наступившее после отставки Уварова «мрачное семилетие» правительственной политики как будто поставило под сомнение результаты его реформ. Так называемые реакционные круги его «триединую формулу» стали воспринимать «чуть ли не как крамольную» [9, с. 83–84]. Сам же министр, как считается, не вполне разделял «крутые меры» по отношению к народному просвещению, которые стали осуществляться в России под влиянием европейских событий 1848 г. Провозглашенные и сооружавшиеся «умственные плотины» постепенно стали рушиться…

Нужно отметить, что в современных исследованиях нередко можно встретить утверждение, что «больше всех от николаевских порядков страдала молодежь и люди интеллектуального труда, связанные с литературой и искусством, творчеством вообще». Уточняется также, что с современной точки зрения С.С. Уваров пытался сформулировать национальную идею России, «которую до сих пор ищут днем с огнем» [3, с. 500, 537]. Последующая история образовательно-научной политики российского государства уже не оставит потомкам столь ярких «магистральных» лозунгов, какой была идеологема уваровская, хотя понятно, что идеология как составляющая этой политики не осталась без внимания. Не эта ли яркость – привлекательность, созданная усилиями безусловно талантливых государственных деятелей позапрошлого столетия, является причиной ее продвижения в обновленном виде в современных условиях?

Библиографический список

1. Акчурина Н.В. Историческое правоведение: становление, развитие в России в 30-70-х годах XIX века. Саратов: СГАП, 2000. 178 с.
2. Андреев А.Ю. Идеи немецкого классического университета и формирование университетской политики С.С. Уварова // Петр Андреевич Зайончковский: сб. ст. и воспоминаний к столетию историка. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2008. С. 208–302.
3. Анисимов Е.В. Императорская Россия. СПб.: Питер, 2008. 640 с.
4. Белозерцев Е.П. Образование: историко-культурный феномен: курс лекций. СПб.: Изд-во Р. Арасланова «Юридический центр Пресс», 2004. 702 с.
5. Бороздин А. Романтизм // Энциклопед. словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Эфрона. СПб., 1899. Т. XXVII (53).
6. Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. М.: Худож. лит., 1965. 356 с.
7. Десятилетие Министерства народного просвещения. 1833–1843: Записка, представленная Государю Императору Николаю Павловичу министром народного просвещения гр. Уваровым в 1843 г. СПб., 1864. 163 с.
8. Долгих Е.В. К проблеме менталитета российской административной элиты первой половины XIX века: М.А. Корф, Д.Н. Блудов. М.: Индрик, 2006. 344 с.
9. Егоров Б.Ф. Очерки по истории русской культуры XIX в. Официальная идеология // Из истории русской культуры. Т. V (XIX в.). М.: Языки русской культуры, 2000. 848 с.
10. Емельянова И.А. Историко-правовая наука России XIX в. История русского права. Методологические и историографические очерки. Казань: Изд-во Казан. ун-та, 1988. Ч. II. 156 с.
11. Жуковская Т.Н. С.С. Уваров и воссоздание Санкт-Петербургского университета // Очерки по истории Санкт-Петербургского университета. СПб.: Изд-во Санкт-Петерб. ун-та, 1998. Вып. VII.
12. Журнал Министерства народного просвещения. 1834. №1–4.
13. Журнал Министерства народного просвещения. 1847. №9. Реестр актов министра за май – июль 1847 г.
14. Законоведение // Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Эфрона. СПб., 1894. Т. XII (23).
15. Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2004. 416 с.
16. Кананыкина Е.С. Идеология и политика образования в современном политико-правовом пространстве // Юрид. образование и наука. 2008. №1. С. 9–14.
17. Карамзин Н.М. О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях // Карамзин Н.М. История государства российского: XII т. в 4 кн. М.: РИПОЛ КЛАССИК, 1997. Кн. 4. Лотман Ю.М. Размышления в юбилей Карамзина // Лотман Ю.М. Воспитание души. СПб.: Искусство–СПб, 2005.
18. Материалы для истории и статистики наших гимназий // Журнал Министерства народного просвещения. 1864. №1. С. 9–160.
19. Министерская система в Российской империи: к 200-летию министерств в России / отв. сост. Д.И. Раскин. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2007. 920 с.
20. Михайлов А.М. Немецкая историческая школа права – разновидность «социологизма» как типа правопонимания? // Правоведение. 2009. №4. С. 202–226.
21. Никитенко А.В. Записки и дневник. М.: Захаров, 2005. Т. 1. 640 с.
22. Новгородцев П.И. Историческая школа юристов. СПб.: Изд-во «Лань», 1999. 192 с.
23. Овчинников А.В. Народное просвещение в годы правления Николая I // Педагогика. 2003. № 5. С. 61 – 67.
24. Петров Ф.А. Формирование системы университетского образования в России: в 4 т. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2002–2003. Т. 1. 416 с.
25. Полное собрание законов Российской империи. Собр. 1-е. Т. 27, №20406.
26. Полное собрание законов Российской империи. Собр. 2-е. Т. 22, ч. 1, №21516.
27. Рождественский С.В. М.М. Сперанский и комитет 1837 г. о степени обучения крепостных людей. СПб., 1911. С. 254–279.
28. Рудаков В. Гимназия // Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Эфрона. СПб., 1893. Т. VIII а (16). С. 694 – 707.
29. Сборник постановлений по Министерству народного просвещения. СПб., 1864. Т. 2, отд. 1 и 2; 1865. Т. 3.
30. Тарасов Н.Н. Методологические проблемы юридической науки. Екатеринбург: Изд-во Гуманит. ун-та, 2001. 265 с.
31. Толмачев Е.П. Александр II и его время. М.: ТЕРРА – Книжный клуб, 1998. Кн. 1. 430 с.
32. Уваров Сергей Семенович // Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Эфрона. СПб., 1902. Т. 67 (XXXIV).
33. Федосов И.А., Долгих Е.В. Российский абсолютизм и бюрократия // Очерки русской культуры XIX века. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2000. Т. 2.
34. Шевченко М.М. С.С. Уваров в борьбе за новый курс внутренней политики России в 1826-1832 гг. // Петр Андреевич Зайончковский: Сб. ст. и воспоминаний к столетию историка. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2008. С. 303–318.